Введение
В Греции известно высказывание, описывающее Святую Гору Афон и ее духовную жизнь: Афон − это место, где «жизнь Христа становится жизнью человека». И монашеская жизнь определяется как участие в жизни Христа таким образом, что наше человеческое существование преображается и превращается в жизнь Христа[1]. Вспомним, что говорили много столетий тому назад о святом Афанасии Великом − большом почитателе святого монашества. Оплакивая его после смерти, народ Александрии вспоминал: служение его было таковым, что жители города чувствовали присутствие Христа на архиерейском престоле. Божия и человеческая жизнь соединились вместе, и меньшая преобразилась большей.
В нашей русской традиции православнаго монашества мы находим такое же видение. Монашеская жизнь должна быть такой, чтобы мало-помалу, путем непрерывной борьбы, жизнь Христа становилась в ней все более видимой и ощутимой. Плод аскетической борьбы, достижение настоящей молитвы, приходит через глубокое внутреннее общение монаха с Богом. По словам Оптинского старца Анатолия, «между душой молящегося и Богом ничего и никого нет, а только Бог и душа; молящийся не чувствует ни неба, ни земли, ничего, кроме Бога». Эта цель проходит отголоском в ранних трудах прп. Симеона Нового Богослова, который писал, что монах «стал подобен Богу, приняв Христа в свое сердце / [он стал] христианином сообразно Христу, так как он имеет / Христа в себе»[2].
Это общение во Христе − единственная цель монашеской жизни. Так, в третьей песни канона при пострижении в Великую Схиму, мы молимся такими словами: «Преложение живота и претворение, образ Божественный сей подаждь...»[3], отождествляя преображенную жизнь во Христе как вершину монашеского восхождения. Именно к этому мы все стремимся, как бы далеки от цели и духовно слабы мы не были. Мы погрязли в своих грехах, подобно блудному сыну, который восклицает: «Иждих мое житие»[4] и также «окаянный отшед, / непотребно зле иждих, Спасе, блудно пожив»[5]. Тем не менее, Христос призывает нас к жизни покаяния и общения с Ним – то, что служба Недели о Блудном сыне называет снова и снова «объятием» человечества небесным Отцом[6]. Именно такой образ складывается в наших сердцах в начале пострига в Малую Схиму, когда мы слышим, как наши братья-монахи поют за нас: «Объятия отча отверсти ми потщися, блудно мое иждих житие...». То, чего мы желаем − это любящее объятие Спасителя, которое преображает бесплодное в то, что приобретает жизнь вечную.
Но одним из основных принципов православного монашества и, в действительности, православной духовности в целом, является то, что мы не можем иметь то, чего не получили. Мы не можем обладать истинной верой, если эта вера не дана нам и ее нет в сердце (ее нельзя интеллектуально «открыть» или создать). Мы не можем жить подлинной монашеской жизнью, если эту жизнь мы себе изобрели сами. Надо жить той жизнью, которую мы получаем от тех, кто живет ею искренне, и добродетельно и верно передает ее нам. И мы не можем достичь этой высшей цели, самой сути монашества − Жизни Христа − пока это не будет нам дано. Мы должны ее получить и втянуться в нее.
Именно таким образом, я хотел бы сформулировать свои размышления о значении Божественной литургии в жизни монашеского братства: не как основы суточного или седмичного литургического круга, и не как основного выражения церковной деятельности; но, прежде всего, как «Единое на потребу» для братства, которое изо всех сил старается достичь Жизни Христа, − Таинство, через которое Господь обращает монаха к Себе и предлагает ему полноту жизни, которую он ищет.
Божественная литургия и принятие монашеского образа жизни
Разумеется, что служба Божественной литургии − это неотъемлемая часть, литургическое сердце любого православного братства, независимо от того, следует ли оно современной практике ежедневной Литургии, или более древней практике менее частых богослужений. В любом случае, Божественная литургия представляет собой литургическое «сердце», поставляющее кровь во все другие богослужения, которые есть основа повседневной жизни монашеской общины.
Это, конечно, в равной степени верно и в контексте прихода и собора: Божественная литургия всегда является «Царем служб», в сияющем свете которой освещается все остальное. Во встрече Бога и человека, вся благодать и сила, дающаяся верующему человеку, находит свой источник.
Но в отношении монашества святые отцы особенно учат нас видеть, как Божественная литургия становится «единым на потребу» для истинного братства. В литургии монах находит исполнение сущности его жития; в ней он получает то, чего он жаждет; в ней становится способным войти в подлинное «братство», что есть нечто большее, нежели просто какая-то группа единомышленников и последователей христианства или благочестивых православных. Во время пострига в Малую Схиму игумен наставляет монаха о том, что Господь теперь есть его «утешения вина, крепости податель, благодушия снискание, мужества сподвижник, совозлегая и совоставая с тобою», то есть, монах обращается в жизнь, в которой он состраждет вместе со Христом. Христос всегда с ним, и он посвящает себя всецело Христу. Вся сущность жизни монаха, и жизни сообщества, к которому он теперь принадлежит, определяется наличием в его душе и теле жизни Спасителя. Он слышит потом, после того, как его облачили в новые монашеские одежды, что Господь − это «пастырь и посетитель душ наших». Тот, кто не только присутствует внешне, в качестве наставника, но и изнутри «посещает» сердце, становится жителем этого священного места. А потом, в конце пострига (и, что значительно, в конце Божественной литургии, если этот чин, как в древней практике, совершается за Литургией), он слышит стихиру первого гласа: «Познаим, братие, таинства силу, от греха бо ко отеческому дому востекшаго блуднаго сына, преблагий Отец предусрет лобызает: и паки Своея славы дарует познание...»
Сегодня часто бывает, что монашеский постриг совершается отдельно от Божественной литургии, и это уже стало рядовой практикой в нашей традиции. Но первоначальное место этой службы (как указано в Требнике[7]) в контексте Литургии проливает свет на все эти действия и молитвы. Вступление в монастырскую братию, в своем корне, есть евхаристическое действо: происходит ли оно в рамках службы Божественной литургии или нет, оно всегда определяется Литургией. Духовно, если не практически, новый монах всегда сначала находится в притворе и ждет Малого входа, чтобы он мог последовать за Христом в храм; и там он распинается перед миром, погребает ветхого своего человека, и восстает перед вратами, ведущими в вечность, за которыми стоит Сам Христос в находящихся на престоле Святых Дарах.
Смысл центральности Божественной литургии
Таким образом, священный чин, посредством которого человек принимает монашеское послушание, учит его самой природе того, что станет определением его жизни. Монах − это тот, кто принимает Жизнь Христа во все свое существо. Нет ничего более существенного, чем Таинство принятия Тела и Крови Спасителя. Если монашеская жизнь, как я уже сказал, − это жизнь, которая приобретается (а не изобретается), то в приобщении Святых Даров монах унаследывает эту жизнь самым непосредственным образом. Тот, Кому он стремится следовать, приходит к нему. Тот, Кого он надеется обнять, обнимает его. Огонь, который – он молится – может когда-то разгореться в его сердце − огонь искренней любви, очищения от страстей и смерти, − вселяется «во уды, во вся составы, во утробу, в сердце»[8].
Божественная литургия становится, таким образом, определяющей реальностью монашеского бытия. Без этого просто нет монашества. Человек не может соединиться со Христом, не получив Христа в тот момент, когда Сам Христос соединяет Себя человеку.
Это ясно видно в молитвах самой Литургии. После освящения Святых Даров, до ектении и пения «Отче наш», священник велегласно просит Господа: «И даждь нам единеми усты, и единем сердцем, славити и воспевати пречестное и великолепое имя Твое...» Только в причастии Тела и Крови Христовой присутствующие становятся «единым сердцем»; только те, кто соединился Его жизни, могут взывать к Богу: «Отче наш». Насколько более уместен этот возглас, когда он относится к жизни монастырской братии! А что тогда братство, если не Апостольское сообщество тех, кто принимает через ангельскую благодать не только сердце Христа, но Его слова, Его заповеди, Его Крест − всю Его жизнь?
Божественная литургия тогда занимает центральное место в жизни монастырской братии, главным образом, в мистическом, нежели практическом смысле. Хотя, конечно, было бы идеально, чтобы Литургия была бы практическим центром жизни там, где можно ежедневно служить службы, но для некоторых братств просто невозможно служить Литургию каждый день (и это, конечно, не всегда возможно в женских обителях). У нас есть длинный список свидетельств из истории Руси, Византии, Афона, Египетской пустыни и Палестины о деятельной монашеской жизни в местах, где ежедневное служение Божественной литургии было либо невозможно, либо не было обычной практикой. Тем не менее, является ли Литургия практическим центром суточного богослужебного круга монастырской братии или нет, она должна быть мистическим центром жизни − не только братства, но и жизни каждого монаха. Это Таинство, посредством которого вневременное, сверхъ-существенное самоприношение Бога становится сразу настоящим; именно здесь монах получает то, чему он дал обет: это то, что св. Николай Кавасила называет «наследование Царства Небесного»[9]. Монах стремится «взять Крест Христа» (см. Мф. 16:24); участвуя в Божественной литургии, он сораспинается со Христом на Голгофе. В служении Богу монашеское братство хочет жить подобно ангелам; в Божественной литургии оно соединяется с ангельскими силами перед небесным престолом.
Монах стремится познать Христа в самых сокровенных глубинах своего сердца, выйти за рамки чисто академических знаний о Нем, чтобы познать Его в правде. В Божественной литургии Спаситель является к нему не как Учитель со словами «учись и познавай», но в страшном замечательном Таинстве – как Друг, говоря: «Приидите, ядите, сие есть Тело Мое...»
Что же тогда значит, что Божественная литургия есть «мистический» центр жизни братства и каждого монаха? Наверное, величайший пример здесь исходит от нашей преподобной матери Марии Египетской. Согласно ее жития, великая подвижница причастилась Святых Тайн только два раза в своей жизни − так что здесь не может быть и речи о богослужении как практическом центре ее ангельского монашества. И все же она так сильно перерождается преображающей благодатью Святого Причастия, что все ее испытания − сорок восемь долгих лет скитаний в одиночестве в пустыне − сами становятся Евхаристическими. Что мы можем сказать о ее чудесах (о хождении по воде, об укрощении диких зверей, предвидении и даре ясновидения), если не то, что это плод жизни, полностью сформированный таинством Литургии? Христос вошел во все ее существо, и, сохраняя это общение и не желая ничего другого свыше этого, Его жизнь и Его любовь проявились в ее жизни и любви[10]. Ангел ходил по земле во плоти той, кто питался Телом и Кровью Господней.
Подобным образом монашеское братство стремится сформироваться под действием таинства Евхаристической жизни. В его жизни много «потребностей»: главные добродетели − вера, надежда и любовь; монашеские обеты − послушание, целомудрие и нестяжательство; сокровищница Заповедей Христовых; Закон Божий и жизнь самой Церкви. Тем не менее, можно всему этому следовать, но не достичь истинной жизни во Христе. Для этого «единое на потребу» − это чтобы Христос сначала отдал Свою жизнь монаху, и монах получил ее от Христа. В Божественной литургии монашеское братство находит свое дыхание. Монах становится Христовым, наполняется Его святости, и тогда Христос может воистину сказать словами Своего священника во время жертвоприношения все той же Божественной литургии: «Святая святым».
Дай Господи, чтобы и мы, во всем нашем недостоинстве, обновили наше внимание к силе и центральности Божественной литургии для монашеской братии, и по милости Божьей достигли этой святости!
[1] Эта мысль проходит в работах прп. Симеона Нового Богослова: «Монах − это тот, кто ... / видит Бога, и Бог видитъ его, / любитъ Бога и Бог любит его, / и становится светом, освещающим невыразимым образом» (Поэма 3 из: Песнопения о Божественной Любви [HymnsofDivineLove], ed./tr. G.A. Maloney [Denville, NJ: DimensionBooks, 1976], p. 21 с моими небольшими изменениями в переводе). In referring to these texts as the 'poems' rather than 'hymns', I follow the recent study of St Symeon's language by Prof. Conomos, Поэтические творения преп. Симеона Новаго Богослова: их литературное и богословское значение (Moscow, Second International Patristic Conference of the Sts Cyril & Methodius Theological Institute for Post-Graduate Studies, paper presented 12 th December 2014; publication forthcoming).
[2] Poem 13 (Maloney, ibid, p. 45).
[3] Большой Требник. Киево-Печерская лавра. 1902.
[4] Постная Триодь. Седален, глас 1-й, на утрени Недели о Блудном сыне.
[5]Постная Триодь. Эксапостиларий утрени Недели о Блудном сыне.
[6]«И мене обыми ныне» (Постная Триодь. Песнь 3 Канона утрени Недели о Блудном Сыне.); «объятия отча отверсти ми потщися» (там же, седален по 3 песни); «простирая ми честная твоя объятия» (там же, песнь 9) .
[7] «По еже удaрити в мaлое, и начaти брaтии часы, приводит екклисиaрх хотящаго постригaтися, и творит коленоприклонeние пред святыми дверми, и к ликом по единому, тaже игyмену. И тогда изшeд в пaперть отлагaет обычныя ризы, и начeншейся божеcтвенней литургии, стоит пред царскими враты неопоясан, необувeн, и откровeн...»
[8]3-я молитва благодарственная по святом Причащении, св. Симеона Метафраста.
[9] Св. Николай Кавасила, Commentary on the Divine Liturgy, 1 (tr. J.M. Hussey& P. A. McNulty, London: SPCK, 1960, p. 25).
[10]Это отражается в словах митрополита Анастасия (Грибановского): «В той мере, в которой монах в своей жизни начинает напоминать Христа, его сердце действительно расширяется и его любовь становится всеохватывающей, как Божественная любовь. [...] Его смиренное сердце растворяется в сострадании за всех, кто страдает в мире» (Защита монашества [ADefenceofMonasticism], Jordanville: HolyTrinityMonasteryPress, 2000; p. 50).
Источник: Синодальный отдел по монастырям и монашеству
