Солнце только что закатилось за песчаный холм, окрашивая чистое небо и безграничную пустыню в потрясающий золотисто-пурпурный цвет. Холодный вечер пустыни, который целый день скрывался далеко от его раскаленного и безжалостного взгляда, нетерпеливо разливается сейчас и пронзает все вокруг сильной дрожью. Где-то тихо колышутся финиковые пальмы. Немногочисленные верблюды мирно склонили колени, будто готовясь к молитве. Кажется, что все здесь, в пустыне, живет и существует в одном и том же разительном противоречии: свет и тьма, жара и холод, сухой песок и райский оазис, дикость и кротость, грех и святость…
Главарь шайки со своими молодцами уже завернулись в толстые одеяла из верблюжьей шерсти и молча сидят вокруг тихо потрескивающего костра. На небе, которое сейчас окрашивается в темно-синий цвет, мигают первые звезды. «Ну, давай, выпей немного», дерзает прервать тишину самый молодой с жидкими усиками на покрытом пушком юношеском лице, передавая глиняную чашу своему главарю.
Так, рассеянно, со взглядом, погруженным в бесконечность, главарь берет и пьет чашу, поглощенный мыслями, о которых может знать только он сам и Бог…Вот уже много дней подряд его молодцы смотрят на него по-другому, утратили вкус к «работе» и беготне, нет настроения на остроумные проделки и шутки. Что же это такое, что так мучит его? Может он думает о старой матери, которую похоронили месяц назад в Оксиринхе, или о единственном сыне, которого он оставил пятилетним на руках у бабушки, когда умерла жена, а сейчас узнал, что тот стал монахом в обители Пахомия в Тавеннисе?
«Александр, откуда это вино?», спросил он со вздохом юношу, который передал ему чашу, как будто крепкий вкус напитка пробудил его от глубокого сна. «От старца Аммуна из Фив», охотно ответил тот. И пытаясь прогнать с лица главаря шайки плохое настроение, продолжал: «Помнишь, как на днях он «потчевал» нас? Клянусь, этот старик весьма труслив. Он дрожал как лист при виде твоего кинжала. Говорил же я тебе потребовать у него и жемчуг, не знаю, почему ты меня не послушал. Все знают, что в молодости он был ловцом жемчуга на Красном море».
Туча опустилась на лицо главаря и снова погрузила его в глубокое молчание. Один или двое из разбойников утомившись, опустились на землю в своих одеялах. Александр собирался встать, чтобы принести воды верблюду, который стоял на коленях позади них. «Эй, кто это такой?» послышалось снова, в тот момент, когда он собирался встать на ноги. Его орлиный взор странным образом приковала тень, которая едва показалась из-за скалы напротив, и, поставив на землю что-то вроде небольшого сосуда, в усталости склонилась попить водички, которая тихо журчала в источнике. «А, да это Пафнутий», сказал самому себе юноша и снова охотно обратился к своему главарю: «Капитан, а ты знаешь, что вы с ним земляки? Он из Оксиринха. Верующие почитают его за святого. Да и ты наверняка слышал, что с тех пор, как стал монахом, он не брал в рот ни капли вина. К тому же говорят, что он зарекся никогда не пробовать его даже на вкус. Смотри, как он еле волочит ноги! Интересно, откуда он возвращается в такой час?»
Взгляд главаря шайки был упорно прикован к худощавому и усталому силуэту. На какое-то время комок встал у него в горле. Затем дыхание его участилось…Он протянул пустую чашу Александру. «Угости», властно прошептал главарь, не отводя взгляда от монаха. Александр повел плечами и, склонившись, вновь наполнил чашу своего главаря. «Эй, старец!», закричал тот неожиданно, сложив правую руку рупором и поднеся ко рту. «Так говорит Бог? Я знаю, ты не гордый! Потрудись немного, чтоб отдохнуть и составить нам компанию, а то нам скучно».
Монах растерялся, и как был с засученными рукавами, и едва успев хорошенько утолить жажду, встал и посмотрел в сторону разбойников. Его кроткий взгляд пронзил полутьму и остановился на лице главаря. Тот как будто почувствовал это и подскочил, нисколько не наклонив полную чашу, которую держал в левой руке, а правой поглаживал рукоятку своего кинжала. Товарищи посмотрели на него с изумлением. Только Филагриос, который был и самым старшим по возрасту среди них, как будто что-то понял и беспокойно покачал головой. «Капитан. таких, как этот Пафнутий, трудно переубедить. Зря стараешься! Хватит уже мучеников и мощей в церквах. Смотри, как бы нам не запачкаться в такой час за просто так».
Пафнутий снова сбросил вниз свой сложенный вдвое плащ и приблизился к ним усталой, но твердой поступью. «Спасения вам…Добрый вечер…», произнес он, став рядом с главарем, сильно утомленный и истекая потом от проделанного пути. Во взгляде его было что-то радостное и не вызывавшее подозрений. Главарь шайки обнажил свой кинжал. Молодцы вставали медленно и растерянно. Во взгляде главаря не было никакой ярости или гнева. Он протянул чашу старцу, а другой рукой размахивая кинжалом, сказал повышенным голосом, совсем не скрывая, однако, что притворяется: «Ну, давай, авва, пей! Ты знаешь, что я не выношу высокомерных…» и сделал едва заметный знак своим кинжалом.
Пафнутий немного молча посмотрел ему в глаза. Своим проницательным взглядом он увидел скрытые в жесте главного разбойника человечность и сострадание…Да, его не проведешь…Старец по-монашески опустил взор, со сдержанной улыбкой взял вино, перекрестился сам, перекрестил чашу и стал пить…Он не смог выпить одним залпом, но остановился, перевел дыхание, откашлялся, осмотрелся с каким-то невинным стыдом, а потом выпил и оставшееся.
Капитан вложил кинжал в ножны и посмотрел на монаха с любовью: «Прости меня, авва, что я тебя опечалил», – улыбнулся он, как будто говорил со своей покойной матерью. Подвижник положил правую руку на сердце, а другую с пустой чашей поднял как-то несколько неопределенно вверх и произнес: «Верую Богу, что за эту чашу он помилует тебя и в этой жизни, и в иной…»
Слеза медленно скатилась по щеке главаря шайки. Это увидел Александр и, крак!, как будто какой большой камень надломился внутри его. На какое-то время их окутала тишина, подобно тому, как утренний иней весной ложится на готовые пробиться побеги пшеницы на поле. Капитан в нерешительности не мог ничего сказать. Затем, глубоко вздохнув, он произнес: «И я верую Богу, что…твоими молитвами…я отныне…никого не трону». Александру захотелось плакать. Пафнутий же, как будто со скрытой гордостью оглядел главаря с головы до ног, а потом с серьезностью сказал: «И я верю в это, чадо». Капитан будто понял что-то. Он опустил взгляд, положил руки на пояс, отвязал кинжал, и тот сам упал на песок. Затем он как-то естественно преклонил колени и начал плакать перед старцем, едва сдерживая рыдания. Пять молодцев безмолвно стояли вокруг него и задумчиво смотрели на горячий и жаждущий влаги песок. На него упало несколько слез, и он жадно проглотил их. Один за другим они вставали на колени.
Утро застало их всех вокруг костра. Пафнутий без устали говорил с ними всю ночь, те же изумленно внимали ему и иногда с интересом задавали вопросы, в то время, как что-то невидимое трепетало глубоко в их сердцах.
Некто из Константинополя, придя спустя много лет и расспрашивая о подвигах отцов, сделал короткую запись на своем пергаменте: «И приобрел старец всю шайку, поскольку ради любви к Господу оставил свою волю».
источник: «Αγιορείτικη Μαρτυρία», №. 1, с. 25-28, pemptousia.ru
