5/18 июля совершается память мученической кончины преподобномучениц великой княгини Елисаветы и инокини Варвары.

Не всякому поколению суждено встретить на своем пути такой благословенный дар неба, каким явилась для своего времени Великая Княгиня Елизавета Феодоровна (до замужества Елизавета-Александра-Луиза-Алиса, род. 20 Октября 1864 г., дочь Великого Герцога Гессен Дармштадского Людвига IV). Это было редкое сочетание возвышенного христианского настроения, нравственного благородства, просвещенного ума, нежного сердца и изящного вкуса. Она обладала чрезвычайно тонкой и многогранной душевной организацией. Самый внешний облик ея отражал красоту и величие ея духа: на ея челе лежала печать прирожденного высокого достоинства, выделявшого ее из окружающей среды. Напрасно она пыталась иногда под покровом скромности утаиться от людских взоров: ее нельзя было смешать с другими. Где бы она не появлялась, о ней всегда можно было спросить: кто это смотрящая, как заря, светлая, как солнце (Песн. 6, 10)? Она всюду вносила с собой чистое благоухание лилии; быть может, поэтому она так любила белый цвет: это был отблеск ея сердца.

Все качества ея души строго соразмерены были одно с другим, не создавая нигде впечатления односторонности. Женственность соединялась в ней с мужеством характера; доброта не переходила в слабость и слепое безотчетное доверие к людям; дар разсуждения, который так высоко ставят христианские подвижники, присущ был ей во всем, даже в лучших порывах сердца. Быть может, этими особенностями своего характера она обязана была отчасти своему воспитанию, которое получила под руководством своей бабки по матери английской королевы Виктории. Английский отпечаток, несомненно, лежал на всех ея вкусах и привычках: английский язык был ей ближе родного немецкого.

На образование внутренняго чисто духовного облика Великой Княгини, по собственному ея признанию, имел большое влияние пример Елизаветы Тюрингенской или Венгерской (ее прабабки по отцу), сделавшейся через свою дочь Софию одной из родоначальниц Гессенского дома. Современница Крестовых походов, эта замечательная женщина отразила в себе настроение своей эпохи. Глубокое благочестие в ней соединялось с самоотверженной любовью к ближним. Ея супруг считал ея щедрую благотворительность расточительностью и потому иногда преследовал ее за это. Постигшее затем Елизавету раннее вдовство обрекло ее на скитальческую, полную лишений жизнь. После она снова получила возможность помогать бедным и страждущим и всецело посвятила себя делам милосердия. Высокое почитание, каким пользовалась эта царственная подвижница еще при жизни, побудило католическую церковь уже в XIII веке причислить ее к лику своих святых. Впечатлительная душа Великой Княгини с детства была пленена светлым образом ея достойной прабабки, и он глубоко запечатлелся в ней.

Ея богатыя природныя дарования изощрены были широким многосторонним образованием, не только отвечавшим ея умственным и эстетическим запросам, но и обогатившим ее сведениями практического характера, необходимыми для каждой женщины в домашнем обиходе. «Нас с Государыней (т. е. Императрицей Александрой Феодоровной, ея младшей сестрой) обучали в детстве всему», — сказала она однажды в ответ на вопрос, почему ей известны все отрасли домоводства.

Будучи избрана в супруги Великому Князю Сергию Александровичу, Великая Княгиня прибыла в Россию в то время, когда последняя под крепким скипетром Александра III достигла расцвета своего могущества и силы, и притом в чисто национальном духе. Со свойственной ей любознательностью и нравственной чуткостию молодая Великая Княгиня стала внимательно изучать национальныя черты русского народа, и особенно его веру, положившую глубокий отпечаток на наш народный характер и на всю нашу культуру. Вскоре Православие покорило ее своею красотою и богатством внутренняго содержания, которое она нередко противопоставляла духовной бедности опустошенного протестантства («и при всем том они так самодовольны», — говорила она).

И Великая Княгиня по собственному внутреннему побуждению решила присоединиться к Православной Церкви. Когда она сообщила о своем намерении своему супругу, «у него», по словам одного из бывших придворных, «слезы невольно брызнули из глаз». Глубоко тронут был ея решением и сам Император Александръ III, благословивший свою невестку после святого миропомазания драгоценной иконой Нерукотворенного Спаса, которую Великая Княгиня свято чтила в течение всей последующей жизни. Приобщившись, таким образом, к нашей вере и через нее ко всему, что составляло душу русского человека, Великая Княгиня могла с полным правом сказать теперь своему супругу словами моавитянки Руфи: твой народ стал моим народом, твой Богъ — моим Богом  (Руф. 1, 16).

Долговременное пребывание Великого Князя на посту Генералъ-Губернатора в Москве — этом истинном сердце России, — где он и его супруга были в живом соприкосновении с нашими вековыми святынями и исконным русским народным бытом, должно было еще теснее сроднить Великую Княгиню с ея новым отечеством.

Еще в те годы она посвящала много времени общественной благотворительности, но это считалось одним из преимуществ ея высокого положения, поэтому не ставилось ей в особую заслугу.

Платя дань окружающей ее среде, Великая Княгиня по необходимости должна была участвовать в светской жизни, но последняя уже тогда начинала тяготить ее своею суетностию. Мученическая смерть Великого Князя Сергия Александровича, растерзанного взрывом бомбы в самом священном Кремле (вблизи Николаевского дворца, где поселился Великий Князь после оставления им должности Генералъ-Губернатора), произвела решительный нравственный переворот в душе его супруги, заставив ее навсегда отойти от прежней жизни. Величие духа, с каким она перенесла постигшее ее испытание, вызвало справедливое удивление у всех: она нашла в себе нравственную силу посетить даже убийцу своего мужа Каляева, в надежде смягчить и возродить его сердце своею кротостью и всепрощением. Эти же христианския чувства она выразила и от лица мученика — Великого Князя, написав на кресте-памятнике, воздвигнутом по проекту Васнецова на месте его кончины, трогательныя евангельския слова: Отче, отпусти им: не ведят бо, что творят...

Не все, однако, были способны правильно понять и оценить происшедшую в ней перемену. Надо было пережить такую потрясающую катастрофу, как настоящая, чтобы убедиться в непрочности и призрачности богатства, славы и прочих земных благ, о чем столько веков предупреждало нас Евангелие. Для тогдашняго общества решимость Великой Княгини распустить свой двор, чтобы удалиться от света и посвятить себя служению Богу и ближним, казалась еще соблазном и безумием. Презрев одинаково и слезы друзей, и пересуды и насмешки света, она мужественно пошла своей новой дорогой. Наметив себе заранее путь совершенных, т. е., путь аскетического подвига, она, однако, с мудрой постепенностью начала восходить по лестнице христианской добродетели.

Ей не были чужды заветы законоположников, повелевающие вступающему на поприще христианского делания учиться пути жизни у других, дабы «не учить самому себя, не идти без руководителя по пути, по которому никогда не ходил, чтобы не сбиться скоро в противную сторону, не ходить более или менее должного, не устать при скором беге, или не заснуть во время отдыха» (Иероним, письмо к Рустику монаху).

Поэтому она старалась ничего не предпринимать без указаний опытных в духовной жизни старцев, в особенности старцев Зосимовой пустыни, которым отдала себя в полное послушание; небесными своими наставниками и покровителями она избрала преподобного Сергия и святителя Алексия: их особенному покрову она вручила и ушедшого от нея супруга, похоронив его прах под Чудовым монастырем в великолепной усыпальнице, отделанной в стиле древних римских катакомб. Продолжительный траур по Великом Князе, когда она замкнулась в свой внутренний мир и постоянно пребывала в храме, был первой естественной гранью, отдалившей ее от обычной до сих пор жизненной обстановки. Переход из дворца в приобретенное ею здание на Ордынке, где она оставила для себя только две очень скромныя комнатки — означал полный разрыв с прошлым и начало нового периода в ея жизни.

Отныне ея главной заботой стало устройство общины, в которой внутреннее духовное служение Богу органически соединено было бы с деятельным служением ближним во имя Христово. Это был совершенно новый для нас тип организованной церковной благотворительности, поэтому он обратил на себя общее внимание. В основу его положена была глубокая и непреложная мысль: никакой человек не может дать другим более, чем имеет сам. Мы все почерпаем от Бога, а потому и в Нем только можем любить своих ближних. Т. н. естественная любовь или гуманность быстро излучается, сменяясь охлаждением или разочарованием. Тогда как тот, кто живет во Христе, способен подниматься на высоту полного самоотречения и полагать душу свою за други своя.

Великая Княгиня не только хотела одушевить нашу благотворительность духом Евангелия, но и поставить ее под покров Церкви и через то приблизить к последней постепенно самое наше общество, в значительной своей части остававшееся еще тогда равнодушным к вере. Очень знаменательно самое наименование, какое Великая Княгиня дала созданному ей учреждению, — Марфо-Мариинская обитель: в нем заранее предопределялась миссия последней. Община предназначалась быть как бы домом Лазаря, в котором так часто пребывал Христос Спаситель. Сестры обители призваны были соединить и высокий жребий Марии, внемлющей вечным глаголам жизни, и служение Марфы, поскольку оне учреждали у себя Христа в лице Его меньших братий. Оправдывая и поясняя свою мысль, приснопамятная основательница обители говорила, что Христос Спаситель не мог осудить Марфу за оказанное Ему гостеприимство, ибо последнее было проявлением любви к Нему, — Он предостерегал только Марфу и в лице ея женщину вообще от излишней хлопотливости и суетности, способной отвлекать от высших запросов духа.

Быть не от мира сего и, однако, жить и действовать среди мира, чтобы преображать его, — вот основание, на котором она хотела утвердить свою обитель.

Стремясь быть во всем послушной дочерью Православной Церкви, Великая Княгиня не хотела воспользоваться преимуществами своего положения, чтобы в чемъ-нибудь хотя бы самом малом освободить себя от подчинения установленным для всех правилам или нарочитым указаниям церковной власти: напротив, она с полной готовностью исполняла малейшее желание последней, хотя бы оно и не совпадало с ея личными взглядами. Одно время, например, она серьезно думала о возрождении древняго института диаконисс, в чем ее горячо поддерживал митрополит Московский Владимир; но против этого, по недоразумению, возстал епископ Гермоген (в то время Саратовский, после он был в Тобольске, где мученически окончил жизнь); обвинив без всяких оснований Великую Княгиню в протестантских тенденциях (в чем потом раскаявался сам), он заставил ее отказаться от взлелеянной ею идеи.

Оказавшись, таким образом, непонятой в своих лучших стремлениях, Великая Княгиня не угасила в себе духа от пережитого разочарования, но вложила все сердце в свое любимое детище, т. е. Марфо-Мариинскую обитель. Не удивительно, что обитель быстро расцвела и привлекла многих сестер, как из аристократического общества, так и из народа. Во внутренней жизни последней царил почти монастырский строй: во и вне ея деятельность выражалась в лечении приходящих и клинических, помещенных в самой обители, больныхъ, в материальной и нравственной помощи бедным, в призрении сирот и покинутых детей, которых так много гибнет в каждом большом городе.

Особенное внимание Великая Княгиня обратила на несчастных детей Хитрова рынка, несших на себе печать проклятия за грехи своих отцов, — детей, рождавшихся на этом мутном «дне» Москвы, чтобы поблекнуть прежде, чем они успели расцвести. Многия из них были взяты в устроенный для их призрения приют, где они быстро возрождались физически и духовно; за другими было установлено постоянное наблюдение на местах их жительства. Дух инициативы и нравственная чуткость, сопутствовавшия Великой Княгине во всей ея деятельности, заставляли ее изыскивать новые пути и формы благотворительности, в которых иногда отражалось влияние ея первой, западной родины, опередившей нас в организации общественной помощи и взаимопомощи: на началах последней ею была создана артель посыльныхъ-мальчиков с благоустроенным общежитием для них; квартиры для учащихся девушекъ-курсисток и др. Не все из этих учреждений были непосредственно связаны с Марфо-Мариинской обителью, но все они, как лучи в центре, объединялись в лице ея настоятельницы, обнимавшей их своими заботами и покровительством.

Избрав своей миссией не только служение ближним вообще, но и духовное перевоспитание нашего общества, Великая Княгиня хотела заговорить с последним более близким и понятным для него языком церковного искусства и православной богослужебной красоты: все храмы, созданные ею, особенно главный храм обители, построенный по новгородско-псковским образцам известным архитектором Щусевым и расписанный кистью Нестерова, отличались выдержанностью стиля и художественной законченностью внешней и внутренней отделки. Церковь-усыпальница, помещенная ею под сводами этого последняго храма, также вызывала общее восхищение своею умиротворяющею теплотою. Богослужение в обители всегда стояло на большой высоте, благодаря исключительному по своим пастырским достоинствам духовнику, избранному настоятельницею; время от времени она привлекала сюда для служения и проповеди и другия лучшия пастырския силы Москвы и отчасти всей России, собирая, как пчела, нектар со всех цветов. Для нея, как истинной христианки, не было, по выражению Гоголя, «оконченного курса»; она всю жизнь оставалась ученицей, одинаково добросовестной, как и смиренной.

На всей внешней обстановке Марфо-Мариинской обители и на самом ея внутреннем быте, как и вообще на всех созданиях Великой Княгини, кроме духовности, лежал отпечаток изящества и культурности не потому, чтобы она придавала этому какое-либо значение, но потому, что таково было непроизвольное действие ея творческого духа. Сосредоточив свою деятельность вокруг обители, Великая Княгиня не порывала связи и с другими общественными организациями и учреждениями благотворительного или духовно-просветительного характера, с которыми была соединена тесными нравственными узами с первых лет своего пребывания в Москве. Едва ли не самое первое место среди них принадлежало Православному Палестинскому обществу, столь близкому ей уже потому, что оно было вызвано к жизни глубоким православно-русским чувством к Святой Земле ея почившого супруга Вел. Кн. Сергия Александровича. Унаследовав от него председательство в этом обществе, она подражала ему в святой ревности о Сионе и неустанных заботах о русских паломниках, устремляющихся в Св. Землю. Ея заветным желанием было самой приобщиться к ним, хотя она уже посетила ранее святыя места вместе с покойным Великим Князем; но непрерывная цепь дел и обязанностей, усложнявшихся с каждым годом, мешала ей надолго оставить Россию для Святого града. Увы! Никто тогда не предвидел, что она приедет в Иерусалим уже по смерти, чтобы найти себе здесь место вечного упокоения. Ея ум везде был на высоте ея сердца, и в палестинском деле она проявляла не только любовь и усердие к Святой Земле, но и большую деловую осведомленность, создававшую такое впечатление, как будто она непосредственно руководила всеми учреждениями Общества.

В последние годы перед войной ее глубоко занимала мысль о сооружении достойного русского имени подворья в Бари с храмом в честь святителя Николая. Проект и модель этого здания, разработанный Щусевым в древне-русском стиле, находился всегда у нея в приемной комнате. Многочисленные доклады и приемы, разсмотрение разного рода просьб и ходатайств, поступавших к ней со всех концов России, и другия дела наполняли обыкновенно весь ея день, доводя ее часто до полного утомления. Это не мешало ей, однако, проводить ночь у постели тяжело-больных или посещать ночныя службы в Кремле и в излюбленных народом церквах и монастырях в разных концах Москвы. Дух превозмогал изнемогающее тело.

Скрывая свои подвиги, она являлась перед людьми всегда со светлым улыбающимся лицом. Только когда она оставалась одна или в кругу близких людей, у нея на лице, особенно в глазах, проступала таинственная грусть — печать высоких душ, томящихся в этом мире. Отрешившись почти от всего земного, она тем ярче светила исходящим от нея внутренним светом и особенно своей любовью и ласкою. Никто деликатнее ея не умел сделать приятное другимъ — каждому соответственно его потребностям или духовному облику. Она способна была не только плакать с плачущими, но и радоваться с радующимися, что обыкновенно труднее первого. Не будучи монахиней в собственном смысле этого слова, она лучше каждой инокини блюла великий завет святого Нила Синайского: «блажен инок, который каждого человека почитает как бы богом после Бога». Найти хорошее в каждом человеке и «милость к падшим призывать» было всегдашним стремлением ея сердца. Кротость нрава не препятствовала ей, однако, пылать иногда священным гневом при виде несправедливости. Еще более строго она осуждала саму себя, если впадала в ту или другую даже невольную ошибку.

Да позволено будет здесь привести один факт, свидетельствующий об этом свойстве ея характера, а также о том, насколько искренность превозмогала в ней природную сдержанность и требования высокого этикета. Однажды в бытность мою еще викарным епископом в Москве она предложила мне председательство в чисто-светском по своему составу обществе, не имевшем притом по своим задачам непосредственного отношения к Церкви. Я невольно смутился, не зная, что ответить на ея слова. Она тотчасъ-же поняла мое положение. «Извините, — решительно произнесла она, — я сказала глупость» — и тем вывела меня из затруднения.

Высокое положение Великой Княгини вместе с ея доступностью привлекало к ней множество разнообразных организаций и отдельных просителей, искавших ея помощи, покровительства или авторитетного ходатайства перед высшими представителями власти, как местной, Московской, так и центральной. И она чутко отзывалась на все просьбы, кроме тех, которыя носили политическую окраску; последния она решительно отклоняла от себя, считая вмешательство в политику несовместимым со своим новым званием.

С наступлением войны она с полным самоотвержением отдалась служению больным и раненым воинам, которых посещала лично не только в лазаретах и санаториях Москвы, но и на фронте. Клевета не пощадила, однако, ее, как и покойную Императрицу, обвинив их в излишнем сочувствии к раненым германцам. Великая Княгиня перенесла эту горькую незаслуженную обиду с обычным ей великодушием.

Когда разразилась потом революционная буря, она встретила ее с замечательным самообладанием и спокойствием. Казалось, что она стояла на высокой непоколебимой скале и оттуда без страха смотрела на бушующия вокруг нея волны, устремив свой духовный взор в вечныя дали.

У нея не было и тени озлобления против неистовств толпы. «народъ — дитя, он не повинен в происходящем, — кротко говорила она, — он введен в заблуждение врагами России». Не приводили ее в уныние и великия страдания и унижения, выпавшия на долю столь близкой ей Царской Семьи. «Это послужит к их нравственному очищению и приблизит их к Богу», — с какой-то просветленной мягкостью заметила она однажды. Она глубоко страдала за эту вдвойне родственную ей семью только тогда, когда вокруг последней сплетались терния оскорбительной клеветы, особенно во время войны; чтобы не подавать повода к новому злоречию, Великая Княгиня старалась избегать разговоров об этом предмете. Если же нескромное любопытство праздных людей позволяло себе слишком определенно ставить столь деликатный вопрос перед нею, она сейчас же пресекала его своим выразительным молчанием. Только раз по возвращении из Царского села она, как бы обмолвившись, сказала: «Этот ужасный человек (т. е. Распутин) хочет разлучить меня с ними; но, слава Богу, это ему не удается».

Обаяние всего ея облика было так велико, что невольно покорило даже революционеров, когда они впервые пришли осматривать Марфо-Мариинскую обитель. Один из них (по-видимому, студент) даже похвалил жизнь сестер, сказав, что у них не заметно никакой роскоши, а наблюдается только повсюду порядок и чистота, в чем нет ничего предосудительного. Видя его искренность, Великая Княгиня вступила с ним в беседу об отличительных особенностях социалистического и христианского идеала. «Кто знает, — заметил в заключение ея неведомый собеседник, как бы побежденный ея доводами, — быть может, мы идем к одной цели — только разными путями» — и с этими словами покинул обитель. «Очевидно, мы недостойны еще мученического венца», — ответила Настоятельница сестрам, поздравлявшим ее со столь успешным исходом первого знакомства с большевиками. Но этот венец уже недалеко был от нея...

В течении последних месяцев 1917 года и в начале 1918-го советская власть, ко всеобщему удивлению, предоставила Марфо-Мариинской обители и ея начальнице полную свободу жить как оне хотели, и даже оказывала им поддержку в смысле обезпечения населения обители жизненными продуктами. Тем тяжелее и неожиданнее для последней был удар, постигший ее на Пасхе, когда Великая Княгиня внезапно была арестована и отправлена в Екатеринбург.

Святейший патриарх Тихон пытался при помощи церковных организаций, с которыми на первых порах считалась большевицкая власть, принять меры к ея освобождению, но безуспешно. Пребывание Великой Княгини в ссылке обставлено было сначала даже некоторыми удобствами: она была помещена в женском монастыре, где все сестры в ней принимали самое искреннее участие; особенным утешением для нея было то, что ей безпрепятственно разрешено было посещать церковныя службы; гораздо стеснительнее ея положение стало после перевода в Алапаевск, где она вместе с своей верной до конца спутницей сестрой Варварой и другими Великими Князьями, разделившими с ней ту же участь, была заключена в одной из городских школ. Тем не менее она не теряла присущей ей твердости духа и по временам посылала слова ободрения и утешения глубоко скорбевшим о ней сестрам ея обители.

Так продолжалось до роковой ночи 5/18 Июля. В эту ночь она внезапно была вывезена вместе с прочими Царственными узниками, жившими с ней в Алапаевске, и с историческим отныне лицомъ — своей доблестной сподвижницей Варварой в автомобиле за город и, по-видимому, заживо была погребена вместе с ними в одной из окрестных шахтъ.

Результаты произведенных потом раскопок показали, что она до последней минуты старалась служить тяжело раненым при падении Великим Князьям, а местные крестьяне, издали наблюдавшие за казнью неведомых им людей, долго слышали таинственное пение, несущееся изъ-под земли. Это она, великая страстотерпица, пела себе и другим надгробныя песни, пока не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая лампада (Еккл. 12, 6), и для нея не зазвучали уже райские напевы.

Так вожделенный для нея мученический венец увенчал ея главу и приобщил ее к сонму тех, о которых повествует тайнозритель Иоанн: После сего взглянул я, и вот, великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов, и языков стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих... Это те, которые пришли от великой скорби: они омыли одежды свои и убелили одежды свои крови Агнца (Апок. 7, 9. 14).

Как чудное видение прошла она по земле, оставив после себя сияющий след. Вместе со всеми другими страдальцами за Русскую землю она явилась одновременно и искуплением прежней России, и основанием грядущей, которая воздвигнется на костях новых мучеников. Такие образы имеют непреходящее значение: их уделъ — вечная память и на земле, и на небе. Не напрасно народный голос еще при жизни нарек ее святой.

Как бы в награду за ея земной подвиг и особенно за ея любовь к Св. Земле ея мученическим останкам (найденным в шахте, по словам очевидцев, совершенно нетронутыми тлением) суждено почивать у самого места страданий и воскресения Спасителя. Извлеченныя по распоряжению адмирала Колчака из земли, последния вместе с телами других умерщвленных одновременно с Великой Княгиней членов Царского Дома и сестры Варвары были перевезены сначала в Иркутск, а затем в Пекин, где довольно долго оставались в кладбищенском храме нашей духовной Миссии. Отсюда уже заботами сестры почившей — маркизы Мильфордъ-Хавен Принцессы Виктории, с которой оне были связаны при жизни особенно тесными узами, ея гроб вместе с гробом сестры Варвары был доставлен через Шанхай и Суэц в Палестину.

15 января 1920 года тела обеих неразлучных до конца страдалиц были торжественно встречены в Иерусалиме английскими властями, греческим и русским духовенством, многочисленной русскою колониею и местными жителями. Через день состоялось их погребение, совершенное маститым главой Сионской Церкви Блаженнейшим Патриархом Дамианом в сослужении большого сонма духовенства.

Усыпальницей для Великой Княгини избрана как бы нарочно для этого приспособленная крипта под нижними сводами русской церкви св. Марии Магдалины. Сама эта церковь, построенная в память Государыни Марии Александровны ея Августейшими детьми, не чужда почившей: последняя присутствовала вместе с Вел. Кн. Сергеем Александровичем на ея освящении в 1888 г.

Это самый стильный и изящный храм из всех, какие мы имеем в Палестине. Он расположен на живописном склоне Елеона и своими красочными чисто русскими формами издали манит взор, заставляя переноситься мыслью в далекую и близкую для Св. Земли Россию. Сама почившая мученица не могла бы избрать лучшого места для своего упокоения, если бы она предвидела, что ей придется временно почивать вне своей обители, где ею уже заранее приготовлена была для себя могила.

Здесь все отвечает ея духу: и золотыя главы храма, играющия на солнце среди зелени маслин и кипарисов, и его художественное внутреннее убранство, запечатленное вдохновением Верещагина, и самый характер святых изображений, как бы насквозь проникнутых лучами Воскресения Христова.

Еще ближе, еще дороже ея сердцу тот аромат святыни, какой со всех сторон обвевает ея усыпальницу: внизу перед последней разстилается единственная в своем роде картина Св. Града с возвышающимся над ним величественным куполом Живоносного Гроба, у самого ея подножия — Гефсиманский сад, где тужил и молился даже до кровавого пота Божественный Страдалец, и далее Гефсимания — место погребения Богоматери; налево можно различать полузакрытую складками гор Вифанию, эту истинную обитель Марфы и Марии, сестер Лазаря, которого Господь воззвал здесь из гроба, а сверху — церковь св. Марии Магдалины венчает радостный Елеон, откуда воскресший Спаситель вознесся во славе на небо, чтобы вещать оттуда всем, кто в искушении остался верен Ему до смерти: Побеждающий облечется в белыя одежды; и не изглажу имени его из книги жизни... — Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел со Отцем Моим на престоле Его (Апок. 5, 5. 21).

~ Слово митрополита Анастасия (Грибановского), Иерусалим, 1925 г., 5/18 июля.

печатается в сокращении