Оптинское старчество и русская литература
Доклад епископа Можайского Иосифа, викария Святейшего Патриарха Московского и всея Руси, наместника Введенского ставропигиального мужского монастыря Оптина Пустынь, на заседании монашеской секции «Монастыри и монашество: опыт преподобных Оптинских старцев в условиях современности» Десятых Белорусских Рождественских чтений (Жировичский монастырь, 26 ноября 2024 года).
Оптина пустынь занимает особое место в истории русского православия и культуры. В XIХ – начале ХХ века обитель стала «духовным мостом» между Церковью и образованным обществом. «В дореволюционной России было немало монастырей, вошедших в русскую историю, как Киево-Печерская и Троице-Сергиева лавры или прославленных особым подвижничеством и потому особо чтимых, богатых и бедных, но Оптина пустынь близ города Козельска имеет свою особую судьбу, неразрывно связанную с классической русской литературой XIХ и начала ХХ века. Именно она описана в ‟Братьях Карамазовых”, ее не раз упоминает в своих дневниках Лев Толстой, о ней пишет в своих письмах Гоголь»[1], – писала Надежда Павлович в статье «Оптина пустынь. Почему туда ездили великие».
Политика секуляризации, проводимая самодержавной властью на протяжении XVIII века, господство идей европейского гуманизма, вели ко все большей дехристианизации образованных слоев общества. Непонимание внутренней природы Церкви и ее культурного наследия, взгляд на Православие как на «веру простолюдинов» становились для них все более закономерными. К началу XIХ века разрыв между народной и светской культурой углубился настолько, что они существовали фактически параллельно друг другу.
Нашествие Наполеона, потрясения войны 1812-1814 года подействовали отрезвляюще на образованные слои общества. Культура пушкинской эпохи – это в значительной степени переживание кризиса гуманизма, время начала поиска самоидентичности, возвращения к своим историческим корням. Писатели, поэты, художники, мыслители в своих исканиях все больше обращаются к Православию, к духовной литературе, иноческим традициям, к аскетическому учению отцов. Все это ярко прослеживается на примере А.С. Пушкина: в своих зрелых произведениях он рассматривает человека и его поступки с точки зрения духовно-нравственной, обращается к христианским ценностям.
XIX век – это не только эпоха расцвета русской литературы, давшей миру Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, но и время осознания писателями своей ответственности перед обществом и историей. Время, когда и в обществе формируется запрос на возвращение к исконным основам русской культуры, к свойственным русскому человеку исканиям правды, покаяния и святости.
Промыслом Божиим именно Оптина пустынь смогла откликнуться на этот запрос. На фоне общего культурного подъема 1-й трети XIХ столетия в России особенно остро начала ощущаться нехватка святоотеческих книг, духовной литературы. Удивительно, но в православной России во множестве выпускались католические и протестантские сочинения, официальная цензура давала допуск изданиям, откровенно враждебным христианству, пропагандирующим мистицизм и оккультизм. Уже несколько десятилетий труды о православной вере, за исключением богослужебных книг, практически не выпускались. А аскетические творения отцов, содержащие учение о деятельной христианской жизни, были на вес золота даже в монастырях.
В 1847 году вышло подготовленное Оптиной пустынью издание «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского». Так Оптина по инициативе и под руководством преподобного Макария начала свою издательскую деятельность, которая была продолжена его преемником преподобным Амвросием и другими выдающимися иноками. Были переведены и изданы творения преподобных Исаака Сирина, Нила Сорского, Симеона Нового Богослова, Максима Исповедника, аввы Дорофея. Эти книги Оптина безвозмездно рассылала по всей России и на Афон.
Своими великими старцами и духовно-просветительской деятельностью Оптина пустынь привлекла к себе внимание образованных слоев общества. Одним из тех, кто не просто побывал, но пережил в Оптиной духовное перерождение, был Н.В. Гоголь. Здесь он бывал трижды: в июне 1850 года, в июне и сентябре 1851 года. По свидетельству старца Варсонофия, Гоголь говорил о себе: «Вошел я к старцу одним, вышел другим».
Эти слова не следует понимать слишком буквально. Ведь и до посещения Оптиной Николай Васильевич был православным христианином, который еще гимназистом знал чинопоследование литургии и подпевал клиросу, читал на церковнославянском языке. Одной из любимых его книг была «Лествица», в юности он даже составил рукописный сборник «Из книги: Лествица, возводящая на небо».
В середине 40-х годов Гоголь, уже будучи знаменитым писателем, пере-осмысливает свое творчество. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Сорочинская ярмарка», «Тарас Бульба» словно вышли из народной культуры, из русского и малороссийского народного фольклора. Понимая, что далеко не все в народной культуре приемлемо для человека церковного, Гоголь оценивает свои ранние произведения как во многом незрелые и все более устремляется к аскетическому устроению своего бытия.
Он обращается к святоотеческой литературе, в том числе и к «Добротолюбию», изучает богослужебные Минеи, делая выписки на каждый день. Диссонанс между нравственным христианским идеалом и действительностью он чувствует и переживает все более остро.
Гоголь давно мечтал «проехаться по России», от монастыря к монастырю, и началом этого путешествия стала Оптина пустынь. Вероятно, сюда направил писателя давний знакомый и ценитель его таланта И.В. Киреевский, духовный сын пре-подобного Макария и ближайший помощник старца в книгоиздательской деятельности. В июне 1850 года проездом на юг, в Малороссию, Гоголь заезжает в Оптину. Последние две версты до монастыря он шел пешком, как и полагается паломнику. В Оптиной Николай Васильевич «молился весьма усердно и с сердечным умилением» на всенощном бдении, познакомился с монастырем, а затем уехал в имение И.В. Киреевского Долбино, находившееся близ города Белева. Отсюда он пишет письмо, в котором есть такие слова: «Мне нужно ежеминутно, говорю вам, быть мыслями выше житейского дрязгу и на всяком месте своего странствия быть в Оптинской Пустыни»[2].
Через три недели в письме графу А.П. Толстому Гоголь вновь воспоминает Оптину: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом наружном служении… Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное… За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители…»[3].
В свое первое посещение обители Гоголь познакомился с рясофорным иноком Петром (Григоровым), человеком удивительной судьбы. В миру он служил гвардейским офицером и прославился тем, что произвел пушечный салют в честь А.С. Пушкина, появившегося в расположении его батареи, за что был посажен на гауптвахту. Свою иноческую жизнь Григоров начинал в Задонском монастыре, келейником у затворника Георгия, затем издал его письма и жизнеописание. Гоголь очень полюбил отца Петра и восторженно говорил о нем: «Он вовсе не пасмурный монах, бегающий от людей, не любящий беседы. Нет, он, напротив того, любит всех людей как братьев; он всегда весел, всегда снисходителен. Это высшая степень совершенства, до которой только может дойти истинный христианин»[4].
В июле 1850 года инок Петр был пострижен в монашество с именем Порфирий, их общение продолжилось в переписке. В марте 1851 года, за несколько дней до кончины отца Порфирия, Гоголь обращается к нему с просьбой о молитвенной поддержке: «Много и много уже обязан я Вам и вашей обители и думаю теперь о том, как бы и чем мне показать Вам мою признательность. Как мне не ценить братских молитв обо мне, когда без них я бы давно, может быть, погиб. Путь мой очень скользок, и только тогда я могу им пройти, когда будут со всех сторон поддерживать меня молитвами. Не оставляйте же и не забывайте меня»[5].
Вновь посетив Оптину в июне 1851 года, Гоголь познакомился с преподобным Макарием. По свидетельству старца Варсонофия, преподобный Макарий «предчувствовал приход Гоголя… Старец Макарий в высшей степени обладал даром властного слова, и речи его оказывали огромное влияние на душу слушателя. Выйдя от старца, Гоголь говорил: ‟Да, мне сказали правду, это единственный из всех известных мне людей, кто имеет власть и силу повести на источники воды живой”. И Гоголь переродился. Он сам говорил: ‟Вошел я к старцу одним, вышел другимˮ. Гоголь хотел изобразить русскую жизнь во всей ее разносторонней полноте. С этой целью он начал свою поэму ‟Мертвые души” и написал уже первую часть. Мы знаем, в каком свете там отразилась русская жизнь: плюшкины, собакевичи, ноздревы, чичиковы – вся книга представляет собой душный и темный погреб пошлости и низменности интересов. Гоголь сам испугался того, что написал, но утешал себя тем, что это только накипь, только пена, снятая им с волн житейского моря. Он надеялся, что во втором томе ему удастся нарисовать русского православного человека во всей его красоте, во всей чистоте. Как это сделать, Гоголь не знал. Около этого времени и произошло его знакомство с батюшкой отцом Макарием. С обновленной душой уехал Гоголь из Оптиной, но не оставил мысли написать второй том ‟Мертвых душ” и работал над ним»[6].
Так простыми словами старец Варсонофий точно и глубоко описал и сущ-ность душевных и творческих исканий писателя, и то воздействие, которое оказала на него встреча со старцем.
По мнению В.А. Воропаева, известного исследователя жизни и творчества Гоголя, «почти несомненно, что в беседе со старцем речь зашла и о ‟Выбранных местах из переписки с друзьями”»[7]. В оптинской библиотеке хранился экземпляр книги с вложенным в нее отзывом святителя Игнатия (Брянчанинова), переписанным рукой старца Макария. Книга Гоголя, по мнению святителя, «издает из себя и свет, и тьму. Религиозные его понятия не определенны, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного»[8]. Очевидно, старец Макарий, собственноручно переписавший эти строки, мнение святителя вполне разделял.
А на полях экземпляра первого издания «Мертвых душ», также хранившегося в монастырской библиотеке, Николай Васильевич сделал пометку: «Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока»[9]. Действительно, рукописную книгу преподобного Исаака Сирина на церковнославянском языке Гоголь впервые прочитал именно в Оптиной. И она стала для него откровением. «Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души встречаем у подвижников-отшельников… Человеку, сидящему по житейской тине, не дано понимания природы души»[10], – пишет он в потрясении.
«Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением», – отмечал А.С. Пушкин. Встречи со старцем и подвижниками Оптиной пустыни, творения преподобного Исаака стали тем духовным источником, припав к которым Гоголь окончательно утверждается в желании изменить направление своего творчества. Мысль об ответственности за то, что выходит из-под его пера, о Божественной сущности слова стала для Гоголя основополагающей. Он писал о себе, что «чувствовал чутьем всей души моей, что оно [слово] должно быть свято»[11].
Эти мысли вполне согласуются с мнением святителя Игнатия (Брянчанинова), который считал литературный талант одним из величайших, ибо «им уподобляется человек Богу, имеющему Свое Слово. Слово человеческое подобно Слову Божию…»[12].
Из Оптиной Гоголь уезжает с намерением создать нечто положительное, яркое, могущее служить нравственно-религиозному перевоспитанию личности. Понимая, что иного пути к этому перевоспитанию, как через Христа, быть не может, он хотел в своем творчестве воскресить «мертвые души», провести Чичикова через горнило испытаний и страданий, в результате которых он должен был прийти к нравственному возрождению.
По возвращении в Москву Гоголь обменивается письмами с игуменом Моисеем и старцем Макарием, который благословляет его на написание книги по географии России для юношества. Замысел этого труда возник у Гоголя давно. Его целью, по словам писателя, должно было стать «живое, а не мертвое изображенье России, та существенная, говорящая ее география… В успехе ее я надеюсь не столько на свои силы, сколько на любовь к России, слава Богу, беспрестанно во мне увеличивающуюся, на споспешество всех истинно знающих ее людей, которым дорога ее будущая участь и воспитанье собственных детей, а пуще всего на милость и помощь Божью, без которой ничто не совершится…»[13]. Однако, Гоголь этого замысла осуществить не успел.
Третий раз он посетил обитель в сентябре 1851 года. Вероятно, во время последней его встречи со старцем Макарием между ними состоялся какой-то важный для писателя разговор. Преподобный Варсонофий рассказывал с своим духовным чадам: «Есть предание, что незадолго до смерти он говорил своему близкому другу: ‟Ах, как я много потерял, как ужасно много потерял…” – ‟Чего? Отчего потеряли вы?” – ‟Оттого, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меня к себе в скит?» Неизвестно, заходил ли раньше у Гоголя с батюшкой Макарием разговор о монашестве, неизвестно, предлагал ли ему старец поступить в монастырь. Очень возможно, что батюшка Макарий и не звал его, видя, что он не понесет трудностей нашей жизни»[14].
В феврале 1852 года Гоголь скончался как православный христианин, со всеми напутствиями. Последними его словами были: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Так глубоко впечатлелся в его душе любимый с юности образ духовной лествицы, возводящей на небо.
Летом 1852 года С.П. Шевырев, заехав в Оптину, читал братии письма Гоголя и «Размышления о Божественной литургии». В скитской Летописи, которую вел в то время послушник Лев Кавелин, в будущем известный церковный писатель и историк архимандрит Леонид, сохранилась запись от 28 июля 1852 года: «…‟Объяснение на Божественную литургию” – произведение, запечатленное цельностью духа и особенным лирическим взглядом на предмет, сам по себе вызывающий писателя на мысли высокие и чувства трогательные». По словам Кавелина, Шевырев просил у старца Макария «замечаний на это посмертное произведение того, кто, проникнувшись живою верою в Искупителя, и сам смиренно искал у старца руководство на стезях, к Нему ведущих, и если не успел еще принести желаемых плодов, то по крайней мере положил доброе начало – залог чистого произволения»[15].
А игумен Моисей сообщил матери Гоголя, что поминовение его души в обители «на службах Божиих и навсегда продолжаемо будет»[16].
Гоголь «был едва ли не единственным русским светским писателем, творческую мысль которого могли питать святоотеческие творения»[17]. Он говорил, что искусство, литература – это незримые ступени к христианству, поскольку современный человек не в силах встретиться прямо со Христом. Надеялся, что после его книги «Выбранные места из переписки с друзьями» читатель возьмет в руки Евангелие. И эти надежды не были беспочвенными. Иеромонах Климент (Зедергольм), сын лютеранского пастора, рассказывал послушнику Льву Кавелину, что был «особенно воодушевлен» Гоголем, а его «‟Переписка с друзьями”» была «началом его обращения к Православию»[18].
Хорошо зная из святоотеческих книг православный путь ко Христу, путь к обожению человеческой природы, писатель с надеждой вглядывался в тот свет, который открылся ему в Оптиной, с ее живой, активной святоотеческой традицией. Этот свет мог стать путеводным для его мятущейся души. Но, к сожалению, писателю не удалось ни в творчестве, ни в жизни осуществить свою великую цель – воскресить «мертвые души», «так написать свою книгу, чтобы из нее путь к Христу был ясен для каждого»[19].
«…Чувствуя, что ему не по силам воплотить во всей полноте тот идеал христианина, который жил в его душе, он разочаровался в своем произведении, – вот причина сожжения второго тома ‟Мертвых душ”»[20], – говорил старец Варсонофий. Хотя вопрос о сожжении второго тома, по мнению современных исследователей, является спорным, старец по сути прав в описании творческой и человеческой драмы Гоголя: «Друзья его и современники не поняли, что произошло с ним. Такой великий ум, как Белинский, только обругал Гоголя! Белинский и сам тоже плохо кончил, вряд ли он спасен, так как был неверующим, хотя умер не в таком полном разрыве с Церковью, как Толстой. А Гоголь умер истинным христианином». Эти слова старца подводят итог жизни писателя, и этот итог – поистине обнадеживающий.
И поэтому последней его книгой стали ‟Размышления о Божественной литургии” – вот там этот путь показан для всех». В своей предсмертной записи Гоголь говорит: «Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом…»[21].
Другим великим русским писателем, для которого посещение Оптиной пустыни стало одним из важнейших событий духовной жизни и мощнейшим творче-ским импульсом, был Ф.М. Достоевский.
К вере Федор Михайлович пришел через страдания и внутреннее перерождение. Пришел к убеждению, что «нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но… и не может быть». В монастырь он ехал с тяжелым горем: в мае 1878 года его трехлетний сын Алеша умер от эпилептического припадка. Писатель считал виновным в его смерти себя – болезнь сына оказалась наследственной.
24 июня исполнилось 40 дней со дня кончины Алеши, а 25 июня, в воскресенье, Достоевский приехал в Оптину. Знакомство с обителью произошло не чистого листа – в домашней библиотеке писателя были книги «Историческое описание Оптиной пустыни» издания 1876 года и жизнеописание старца Льва. Кроме того, монашеством Достоевский интересовался задолго до поездки в монастырь, к тому же, он хорошо знал святоотеческую литературу. Оптинская «Книга записей приезжающих посетителей» помечает его пребывание 25, 26 и 27 числами июня. Главное событие этих дней – встречи со старцем Амвросием. Достоевский искал у старца не только слов утешения, но и прощения грехов, – и преподобный назвал его «кающимся», а значит, спасающимся.
А.Г. Достоевская вспоминала: «С тогдашним знаменитым старцем, отцом Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление… Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый старец»[22].
Перед внимательным взором Достоевского, исследователя глубин душ человеческих, личность великого старца предстала во всей своей духовной красоте. Его дар сердцеведца, способность увидеть человека насквозь, проникнуть в недосягаемые для обыкновенных людей недра человеческой души и сразу найти точное, подходящее именно ему слово глубоко поразили Достоевского. А благодатная любовь Христова, благодаря которой старец всей душой проникался нуждами, заботами, скорбями приходивших к нему, вызвала в душе писателя глубочайший отклик.
Эти черты, также как и болезненность старца, и наблюдения писателя за его выходом на общее благословение отражены в романе «Братья Карамазовы». Достоевский пишет про старца Зосиму: «Он до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово… многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое»[23].
А.Г. Достоевская вспоминала: «Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи пустыни…»[24]. Начался новый этап его жизни. Посещение Оптиной дало мощный импульс завершению «Братьев Карамазовых». Одной из центральных сюжетных линий стала тема монастыря, а ключевыми героями – старец Зосима и Алеша Карамазов.
Вторая книга романа была окончена в октябре 1878 года, через три месяца после возвращения из Оптиной. Ряд ее строк отражает внутренние переживания, которые вынес Федор Михайлович из беседы со старцем. Описывая разговор старца Зосимы с матерью, похоронившей маленького сына, старец утешает ее словами, которые, как считала Анна Григорьевна, были сказаны преподобным Амвросием самому Достоевскому: «…И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего»[25].
Сам образ старца Зосимы, отдавшего всего себя на служение страждущему человечеству, и то особое место, какое отведено ему в книге, ясно показывают, насколько сильным было впечатление писателя от общения с преподобным Амвросием и всего увиденного в Оптиной.
В ноябре 1880 года роман «Братья Карамазовы» был окончен. Он стал итоговым для творчества и жизни Достоевского. По словам известного исследователя А.Г. Гачевой, именно посещение Оптиной пустыни дало писателю внутреннюю уверенность и смелость завершить свое самое значительное произведение символической евангельской сценой[26] с Алешей и двенадцатью мальчиками, с исповеданием Символа веры – веры в Воскресение и жизнь Будущего века. Почему в данном контексте можно в полной мере говорить о смелости? Дело в том, что во времена Достоевского православное богослужение, церковнославянский язык, символика храма были уже непонятны многим образованным людям, вызывали у них отчуждение. Даже сама поездка в монастырь была для известного писателя поступком, который мог вызвать осуждение людей его круга.
Публикация романа вызвала бурные дискуссии в обществе. Резкой критике его подверг К.Н. Леонтьев. Упрекая Достоевского в том, что он вносит в христианство «слишком розовый оттенок», Леонтьев утверждал, что «его монашество — сочиненное. И учение от Зосимы — ложное; и весь стиль его бесед фальшивый»[27]; «в Оптиной ‟Братьев Карамазовых” правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается»[28].
С этими утверждениями можно отчасти согласиться: Достоевский изобразил старчество и монастырь так, как это мог сделать наблюдатель извне. Наблюдатель талантливый, внимательный и тонкий, но все же не знающий иноческой жизни изнутри. Однако, как утверждает протоиерей Георгий Ореханов, Федор Михайлович и не ставил перед собой задачи написать реалистичный портрет конкретного человека. Он считал своей задачей создание художественного образа – «понятного, близкого и нужного»[29]. И это в полной мере удалось.
«Вся Россия прочла его “Братьев Карамазовых”, и изображению старца Зосимы поверила, – писал В.В. Розанов. – От этого произошло два последствия. Авторитет монашества, слабый и неинтересный дотоле… чрезвычайно поднялся. Русский инок… появился, как родной и как обаятельный образ, в глазах всей России, даже неверующих ее частей»[30].
При чтении романа читателю, знакомому с историей Оптиной пустыни и житиями старцев, становится очевидно: несмотря на наличие черт, схожих с преподобным Амвросием, образ старца Зосимы собирательный. Происхождение и служба в миру обер-офицером роднят его, например, с монахом Порфирием (Григоровым), а особенная любовь к цветам – со старцем Макарием. Предшественник Зосимы, старец Варсонофий, которого «считали прямо за юродивого», наделен чертами преподобного Льва. Многочисленные параллели между жизнеописанием старца и произведением Достоевского позволяют говорить о житии как об одном из важных источников романа. Еще в одном персонаже, «великом постнике и молчальнике» отце Ферапонте, противнике Зосимы, легко угадывается оптинский схимонах Вассиан, строгий аскет, восстававший на старчество.
Одним из источников рассказа о старчестве в романе явилось «Историческое описание Козельской Введенской Оптиной пустыни» иеромонаха Леонида (Кавелина). В словах об истории и сущности старчества, о пути инока, о смирении видны также параллели с жизнеописаниями старцев Льва и Макария. Писатель мог также опираться и на святоотеческие книги, некоторые из которых были подарены ему в Оптиной пустыни.
Достоевскому как художнику и мыслителю была важна и интересна сама Оптина как выдающееся явление подвижничества, внутренний склад ее жизни, личность старца. Но важна ему также и Оптина в широком контексте русской православной культуры. Здесь Достоевский нашел подтверждение своей излюбленной мысли, что в деле духовного обновления России монастырям еще предстоит сыграть важную роль, как бывало и в прежние времена. В Оптиной писатель непосредственно соприкоснулся с творческой силой православного иночества, в котором, среди распада и брожения современности, живет дух «правды Божией», зреют семена новой, будущей жизни. Из него Достоевский выводит в мир «русского инока» – главное действующее лицо романа, благодаря которому карамазовский мир начинает строиться вверх, ко Христу.
Достоевский мечтал видеть Россию «богоуправляемым» обществом, единой христианской общиной, пребывающей в Любви и Истине Христовых. Эта идея вложена им в уста монашествующих персонажей романа, отцов Зосимы и Паисия: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в государство… а напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более…»[31].
Через два месяца после публикации «Братьев Карамазовых» Достоевский умер как православный христианин, исповедавшись и причастившись перед кончиной.
О его встрече с преподобным Амвросием старец Варсонофий рассказывал следующее: «Достоевский, который бывал здесь и сиживал в этом кресле, говорил отцу Амвросию, что раньше он ни во что не верил. ‟Что же заставило вас повернуть к вере?” – спрашивал его отец Амвросий. ‟Да я видел рай, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, и с тех пор повернул к Богу”. И действительно, он круто повернул вправо, и мы веруем, что Достоевский спасся».
Обращение русской литературы к православной духовности, к христианским ценностям, начатое великими А.С. Пушкиным и Н.В. Гоголем, и развитое Ф.М. Достоевским, нашло свое отражение у многих писателей, поэтов и мыслителей XIХ – начала ХХ столетия. А.Н. Апухтин и А.К. Толстой, братья Киреевские и К.Н. Леонтьев, Борис Алмазов и Авраам Норов, Андрей Муравьев и игумен Антоний (Бочков), С.А. Нилус и Б.К. Зайцев – все они были тесно связаны с Оптиной пустынью.
Особняком в этом ряду стоит гигантская фигура Л.Н. Толстого. «Запутавшийся в сетях самомнения и гордыни, отрицавший Божественного Спасителя мира»[32], Толстой, тем не менее, неоднократно посещал Оптину пустынь.
Монастырь был связан с семейными преданиями Толстых, представители старшего поколения часто совершали сюда паломничества. По словам жены писателя С.А. Толстой, «детям Толстым было внушено особое благоговейное чувство к Оптиной пустыни и ее старцам»[33]. Здесь похоронены А.И. Остен-Сакен, родная тетка писателя, – Толстой хорошо знал о ее благочестии и общении со старцем Львом, – а также графиня Е.А. Толстая, свекровь его сестры, М.Н. Толстой. Обе могилы находятся за алтарем Введенского собора. Сама Мария Николаевна, с которой Лев Николаевич всегда был внутренне очень близок, приняла монашеский постриг и подвизалась в Шамордино, находясь под духовным окормлением старца Амвросия.
Предполагают, что Лев Николаевич впервые побывал здесь в 1841 году еще ребенком, на отпевании тетушки А.И. Остен-Сакен. Будучи в зрелом возрасте, впервые он посетил Оптину в июле 1877 года и дважды встречался со старцем Амвросием. По словам Н.Н. Страхова, старец произвел сильное впечатление на Толстого[34]. Известно, что в беседе старец Амвросий интересовался, в каком из его произведений так хорошо описана исповедь. «Амвросий спросил об этом потому, что к нему приходил незнакомый ему мужчина, который сказал, что хочет поступить в монастырь под влиянием прочтенного в романе Толстого описания исповеди»[35]. Речь шла об исповеди Левина в романе «Анна Каренина».
Разумеется, в Оптиной к Толстому отнеслись приветливо и доброжелательно. Н.Н. Страхов пишет Толстому следующее: «Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас нет этой гордости… и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере»[36].
Однако, есть и противоположное мнение. Как сообщает отец Георгий Ореханов, преподобный Амвросий «смотрел на будущую деятельность Толстого с прискорбием: сердце его ищет Бога и веры, но он слишком полагается на свой ум и большой рационалист, поэтому в мыслях у него путаница и неверие», поэтому старец «предвидел много бед от писателя, который способен оказать большое влияние на умы… Толстой горд духовной гордостью и много вреда принесет своим ‟произвольным и суемудрым” толкованием Евангелия»[37].
После этой поездки С.А. Толстая отмечала заметные изменения в настроениях Толстого: он становился на молитву, стал соблюдать посты, ездил в храм по праздникам. Казалось, писатель разрешил в себе какие-то мучившие его вопросы. Однако духовная катастрофа приближалась неотвратимо. В 1879 году наступил перелом, и последующие три десятилетия прошли у Толстого в ожесточенной полемике с Церковью, в «опровержении» догматики, «разоблачении» таинств, в проповеди толстовской ветхозаветно-буддийской религии самоспасения.
Тем не менее, он вновь и вновь стремится в Оптину. В июне 1881 года и феврале 1890 года Толстой снова встречается со старцем Амвросием. В ходе продолжительных бесед происходят «столкновения»: Толстой «уличает» преподобного в «незнании Евангелия» и проповедует ему свое, «толстовское». Он пишет «критику догматического богословия» и вещает о своих духовных «открытиях», на что получает «должный отпор»[38]. А при прощании, чтобы избежать благословения, целует старца в щеку. Теперь он совсем иными глазами смотрит на монастырь и старца: с раздражением отзывается о «болезненной вере» «бедного Амвросия», видит в монахах суетность и грубость. Потом Толстой запишет в дневнике: «Амвросий жалок до невозможности. Учит и не видит, что нужно». Свидетельством полного непонимания аскетического явилась повесть «Отец Сергий», написанная Толстой после этого визита.
А преподобный, измученный упорством и гордыней писателя, после общения с ним едва дышал, отозвавшись о нем так: «Горд очень». В Летописи скита Оптиной пустыни сохранилась запись: «В последний раз был Толстой в Оптиной, как передают, незадолго до кончины старца. И старец произнес тяжелое слово о грехе графа против Церкви, который он наложил на свою душу»[39].
Летом 1896 года писатель приходит уже к старцу Иосифу и посещает Шамордино. Через Оптину пустынь пролегает и последний путь Льва Толстого. В ночь с 27 на 28 октября 1910 года он покинул Ясную Поляну, а вечером, «в час немой предсмертной тоски и непонятного томления»[40], прибывает в монастырь. По дороге в Козельск он выражал «сильное желание побеседовать со старцами».
В 1890 году К.Н. Леонтьев назвал Толстого «безнадежным», однако события последних дней жизни писателя свидетельствуют о том, что это не так. Господь говорит: Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6:21). Казалось бы, совсем обезверившееся и ожесточившееся сердце Толстого привело его в Оптину.
Летописец скита отец Иоанн (Полевой) рассказывает об этих событиях так: «Прибыл в Оптину пустынь известный писатель граф Лев Толстой. Остановившись в монастырской гостинице, он спросил заведующего ею рясофорного послушника Михаила: ‟Может быть, вам неприятно, что я приехал к вам? Я Лев Толстой; отлучен от Церкви; приехал поговорить с вашими старцами. Завтра уеду в Шамордино”. Вечером, зайдя к гостиннику, спрашивал, кто настоятель, кто скитоначальник, сколько братства, кто старцы, здоров ли отец Иосиф и принимает ли. На другой день дважды уходил на прогулку, причем его видели у скита, но в скит не заходил, у старцев не был и в 3 часа уехал в Шамордино… Встреча его с сестрою своею, шамординскою монахинею [Мариею], была очень трогательна: граф со слезами обнял ее; после того они долго беседовали вдвоем. Между прочим граф говорил, что он был в Оптиной, что там хорошо, что с радостию он надел бы подрясник и жил бы, исполняя самые низкие и трудные дела, но что он условием бы поставил не принуждать его молиться, чего он не может. На замечание сестры, что и ему бы поставили условием ничего не проповедовать и не учить, граф ответил: ‟ Чему учить, там надо учиться”, – и говорил, что на другой день поедет на ночь в Оптину, чтобы повидать старцев… На другой день среди дня снова был у сестры, а к вечеру прибыла неожиданно дочь графа и ночью увезла его с собою»[41].
По словам старца Варсонофия, Толстому показывали на дверь его кельи, но он так и не решился войти. «…Толстой тоже приезжал сюда, – говорил старец, – подходил к этой моей двери и к дверям другого старца, Иосифа, и ушел. Отчего? Что помешало ему войти в эту или другую дверь? Не гордыня ли его? Что может сказать какой-то старец? И кому?! Льву Толстому, перед которым преклонялся весь мир!.. О чем ему говорить с этими старцами? Не мог он сломить своей гордыни и ушел… Ушел куда? В вечность. В какую? Страшно сказать!..»[42].
Что искал Толстой в Оптиной, у старцев? Сын Толстого, Лев Львович, говорил об отце: «Хотя последнему и казалось, что он окончательно создал свою доктрину и нашел для себя и других совершенно ясные ответы на самые существенные вопросы жизни, сам Толстой был далек от радостного состояния. Он далеко не сиял и продолжал пребывать в сомнениях», «он искал не внутри себя, но вовне моральную и религиозную поддержку»[43]. За такой поддержкой он и приезжает в Оптину. Создавая идеологию «толстовства», в деле совершенствования человека он решил обойтись без истин Откровения и Предания, без таинств, без благодати Божией. И лишился опоры.
Прибыв на станцию Астапово, Толстой отправляет телеграмму в Оптину с просьбой прислать к нему старца Иосифа. Однако старец был болен и слаб, и к Толстому был послан преподобный Варсонофий, скитоначальник и преемник старца Иосифа. Вот как он рассказывал об этом своим чадам: «Приезжаю в Астапово, меня к Толстому не пускают. Я обращался к старшей его дочери – она отвечает мне письмом, правда, вежливым, но с отказом. Обращаюсь к другой – та приезжает ко мне взволнованная и сообщает, что пустить меня к графу нельзя, так как, увидя меня, он непременно умрет. Напрасно я уверял, что не заведу с Толстым богословских споров, просил только допустить меня хотя издали благословить умирающего – нет, ничего не слушают. Помню, в самый день смерти графа, утром, пришла ко мне мысль: не допустят ли меня сегодня к нему? Быть может, он покается и будет спасен. В это самое время пришли ко мне сказать, что граф умер. Так и погибла душа безвозвратно. А между тем как легко было ему спастись: я нес ему Тело и Кровь Христовы и шел простить и разрешить все его согрешения – ‟вольныя и невольныя”. Возвращался я из Астапова с грустью на сердце, так как миссия моя не была выполнена… Конечно, Толстой теперь на Страшном Суде безответен… Церковью было сделано все для его спасения, но он не захотел спастись – и погиб»[44].
Что Толстой «погиб», «погиб навеки», старец Варсонофий повторял неоднократно. Его глубоко поразила духовная трагедия писателя. О причинах случившегося старец однажды сказал некоему епископу: «Ведь несомненно было у него желание повернуть к Богу, иначе не приехал бы он в Оптину». На что владыка ответил знаменательными словами: «Весьма вероятно, что явилось у него это желание, но Бог отверг его не ради его лишь грехов, но, главное, – за тысячи погубленных им душ, а также и за тех, которые могут погибнуть, читая его еретические сочинения, и будут погибать до скончания века»[45].
Подводя итог сказанному, рассматривая влияние Оптиной пустыни на судьбы русской литературы, отметим, что это влияние было без преувеличения огромным. Весь XIX век прошел в форме диалога между светской и церковной традицией. Широкая духовно-просветительская деятельность монастыря в сочетании со старчеством и живой святоотеческой традицией привлекли к обители внимание лучших представителей отечественной культуры, которые здесь черпали духовные и творческие силы, обновлялись душой.
За столетие старчества в Оптиной пустыни побывали практически все видные представители русской интеллигенции. «Каждому, кто знаком с историей отечественной литературы, хорошо известен факт пристального, десятилетиями не ослабевающего интереса русской литературной и окололитературной интеллигенции к этому… монастырю Калужской губернии Козельского уезда. В разное время и по-разному с ним… рядом оказываются люди крайне непохожие во взглядах на литературу, политику, суть общественного прогресса, люди с самой различной репутацией, наконец, – от безупречной до откровенно одиозной, но все они сошлись в своем интересе к Оптиной пустыни»[46]. Даже запутавшийся и отошедший от Бога Толстой в последние дни своей жизни отправился именно в Оптину, к тому благодатному свету веры и любви Христовой, который, несмотря ни на что, мог снова воссиять в его сердце.
Особенность светской литературы, по мысли старца Варсонофия, состоит в том, что «лучшие наши писатели стремились к Богу», могли «от будничной, серой, обыденной жизни» привести к Богу[47]. Действительно, и Гоголь, и Достоевский стремились в своем творчестве показать путь ко Христу, выразить идеал человеческой личности. Ощущая свой дар как служение, они считали служение христианским идеалам миссией всей русской литературы. Хотя в полной мере воплотить свои идеалы им не удалось, это неудивительно, поскольку такие задачи лежат за пределами художественной литературы. Рассуждая о судьбах России и путях ее духовного возрождения, Гоголь, а вслед за ним и Достоевский, оставили нам завет: русский – значит православный; чтобы подлинно любить Россию, нужно стать истинным христианином.
И именно Оптина пустынь и ее великие старцы стали путеводным маяком в этих духовных исканиях, указавшим «властителям дум» человеческих, как выправить свою жизнь на путь истины, где найти ответы на волнующие вечные вопросы бытия.
Примечания:
[1] Павлович Надежда. «И Оптина, как лествица, вела…». СТСЛ, Оптина пустынь, 2020. С. 11-12. [2] См.: Воропаев В.А. Николай Гоголь. Опыт духовной биографии. М. 2008. С. 147. [3] Гоголь Н.В. Собр. соч. В 9 т. Т. 9. Письма. М., 1994. С.482. [4] Там же. С. 151. [5] Там же. С.497. [6] Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовные беседы. Келейные записки. Введенский ставропигиальный монастырь Оптина пустынь, 2017. С. 326-327. [7] Воропаев В.А. Указ. соч. С. 148. [8] Полн. собр. творений святителя Игнатия Брянчанинова: В 7 т. М.: Паломник, 2001. T. IV. С.510-511. [9] Матвеев П. Гоголь в Оптиной пустыни // Русская Старина. 1903. № 2. С. 303. [10] Там же. [11] Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1986. Т. 7. С. 322. [12] Полн. собр. творений святителя Игнатия Брянчанинова: В 7 т. М., 2001. T. IV. С. 550. [13] Воропаев В.А. Указ. соч. С. 157. [14] Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовные беседы… С. 327. [15] Летопись скита Оптиной пустыни: в 2 т. Козельск : Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина пустынь. 2022. – Т. 1 : 1820-1882. С. 208-209. [16] Чаговец В.А. Семейная хроника Гоголей (по бумагам семейного архива) // Памяти Гоголя. Научно-литературный сборник, изданный Историческим Обществом Нестора-летописца. Киев, 1902. Отд. III. С. 70–71. [17] Воропаев В.А. Указ. соч. С. 148. [18] Летопись скита Оптиной пустыни. Т. 1 : 1820-1882. С. 265. [19] Воропаев В.А. Указ. соч. С. 237. [20] Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовные беседы… С. 327. [21] Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. / Сост., подг. текстов и коммент. В. А. Воропаева, И. А Виноградова. М.: Русская книга, 1994. — Т. 6. С. 392. [22] Достоевская А.Г. Воспоминания. М., 1971. С. 347. [23] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 28. [24] Достоевская А.Г. Указ. соч. С. 323. [25] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 46. [26] Электронный ресурс: https://www.optina.ru/19_dostoevskij_i_optina_pustyn/ [27] Русский вестник. 1903. № 4. С. 651. [28] Там же. С. 650–652. [29] Электронный ресурс: https://www.optina.ru/19_dostoevskij_i_optina_pustyn/ [30] Леонтьев К. Письма к Василию Розанову. Лондон, 1981. С. 51. [31] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Козельск : Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина пустынь. 2024. С. 88. [32] Быков В.П. Тихие приюты. Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, 1993. С. 150. [33] Толстая С.А. Моя жизнь / Публ. и подгот. текста И. А. Покровской и Б. М. Шумовой // Новый мир. 1978, № 8. С. 50. [34] См.: Нестеров М.В. Давние дни: Встречи и воспоминания. М., 1959. С. 281. [35] Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой: материалы к биографии с 1870 по 1881 г. М., 1963. С. 440–441. [36] Л.Н. Толстой и Н.Н. Страхов: Полн. собр. переписки. Т. I–II. Группа славянских исследований при Оттавском университете; Государственный музей Л.Н. Толстого. 2003, Т. I. С. 355. [37] Ореханов Ю.Л. Л.Н. Толстой и Оптина пустынь. // Ярославский педагогический вестник – 2011. № 3, Том I (Гуманитарные науки). С. 42. [38] Концевич И.М. Истоки духовной катастрофы Л.H. Толстого. Духовная трагедия Льва Толстого. / Сост. Стрижов А.Н. М., 1995. С.39. [39] ОР РГБ. Ф. 214. Опт. 350. Л. 201. [40] Флоровский Г. Пути русского богословия. М., 2009. С. 496. [41] Летопись скита Оптиной пустыни: в 2 т. Козельск : Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина пустынь. 2022. – Т. 2 : 1900-1918. С. 144. [42] Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовные беседы… С. 325-326. [43] Концевич И.М. Истоки духовной катастрофы Л.H. Толстого. Духовная трагедия Льва Толстого. / Сост. Стрижов А.Н. М., 1995. С. 52. [44] Преподобный Варсонофий Оптинский. Духовные беседы… С. 104. [45] Там же. С. 253. [46] Криволапов В.Н. Оптина Пустынь: ее герои и тысячелетние традиции. // Прометей, Т. 16. М., 1990. С. 126. [47] Варсонофий Оптинский, преп. Духовное наследие. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2005. С. 268.